Всё бегаем, всё не ведаем, что мы ищем;

Потянешься к тыщам – хватишь по голове.

Свобода же в том, чтоб стать абсолютно нищим –

Без преданной острой финки за голенищем,

Двух граммов под днищем,

Козыря в рукаве.

Все ржут, щеря зуб акулий, зрачок шакалий –

Родители намекали, кем ты не стал.

Свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей,

Понтов и регалий, офисных зазеркалий,

Чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал.

Плюемся люголем, лечимся алкоголем,

Наркотики колем, блядскую жизнь браня.

Свобода же в том, чтоб стать абсолютно голым,

Как голем,

Без линз, колец, водолазок с горлом, -

И кожа твоя была тебе как броня.

Вера Полозкова.

Я вырасту и построю Дом, и одну комнату отделю от прочих, и на полу разолью сладкий сироп и свежую кровь, и насыплю теплую сырую землю. И выращу Плесень.

Можно сделать ее разноцветной и пушистой. И обнимать одинокими вечерами. Мы будем понимать друг друга без слов, потому что мы с ней будем одной крови, одного цвета, и на двоих будет у нас один старый-престарый ковролин. Она будет спокойна, умна и заботлива. И с ней будет хорошо молчать. Она будет рассказывать мне о своих проблемах и жизненных целях, забывая, что она Плесень, хоть и не просто какая-то в банке с вареньем, а моя.

А что если вырасщивать плесень на самом себе, тогда я никогда не буду одинока. Мое тело изнутри опутает грибница. Я буду кормить ее из своей крови, а она — расцветать мохнатыми фиолетовыми пянами на коже. Это будет вечная жизнь вместе.

А еще ею можно будет драться! Если меня кто-нибудь обидел, плесень вырастит здоровенные щупальца из моих рук и отхреначит его.

А однажды, когда я усну в лесу, она прорастет в землю, и все ею обрастет. И я буду везде.

А однажды она подружиться с водорослью, и я стану лишайником. У меня будут большие зеленые рога, и я буду выпускать из ушей светящиеся зеленые споры. А пряди лишайника будут спускаться до самых пяток, и я буду на них наступать. Придется заплетать их в две длинные косички. А еще крылья вырастут.

И будет мне счастье.

Из всех явлений, встречавшихся мне единожды или пребывающих в жизни постоянно, меня больше всего поражают звук, слово и язык. Нет смысла описывать, какой большой властью обладают слова (особенно если они правдивы) и какой букет разных эмоций они вызывают. Гораздо поразительнее их обилие в мире, причем обилие постоянное. Ничто так не вездесуще, как звук и слово.

Еще один тезис, который вводит меня в ступор: тишины нет. Есть темнота такая непроглядная, что не видно собственных рук, и ее (принимая на веру то, что мы видим) можно назвать абсолютной. Есть состояние сна, когда кожа ничего не ощущает. О вкусе во рту можно забыть, увлекшись чем-то. Но даже сны наполнены звуками, у меня ни разу не было немых снов. Если что-то настолько привязано к твоему мозгу, встроено в систему твоего мышления, что же произойдет с тобой, если это что-то у тебя отнять?

По причине такой повседневности звука (и света, кстати, тоже) я не считаю врожденно глухих и слепых больными. Я думаю, их мир несравнимо другой и мышление их устроено совершенно иначе, чем мое, а значит, я не могу оценить степень их счастья. Возможно, я была бы не против родиться слепой или глухонемой в следующей жизни.

Следующий любопытный тезис: я замечаю, что прикосновения могут с успехом заменять слова. И чем привычнее становится такой язык, тем труднее перейти с него обратно на вербальный. Мир ощущения — еще более связанная с мозгом вещь, чем слух. То же тепло или холод так же, как и звук, не исчезают никогда, даже во сне мы чувствуем изменения температуры. И поэтому становится даже жутковато при мысли о том, что может чувствовать и о чем может думать человек, лишенный рецепторов тепла, боли и прикосновения.

Возможно, лишение человека чего-либо из мира этих двух ощущений и есть одиночество — этих двух, потому что именно эти чувства есть чувства коммуникации. То есть, чувствуя себя одиноко, мы на самом деле чувствуем недостаток звука и/или прикосновения. Тогда, пожалуй, стоит спросить себя, чего из двух не хватает больше. Для меня это прикосновение, поскольку мне этот язык сейчас куда ближе, чем язык звука. Может, это меняется со временем. Эта теория объясняет, почему, несмотря на наличие людей, с которыми можно поговорить, я чувствую себя одиноко, и почему мне тяжело завязывать и поддерживать нормальный диалог. И расстояние в отношениях тоже тяжело сохранять, поскольку люди принимают ласку как выражение симпатии большей, чем та, что я вкладываю в нее на самом деле.

Все это разглагольствование сводится к одному вопросу: свойство ли это моего характера или последствие того, как я живу? Ответ мне неизвестен, поскольку я пока не придумала способов доказать ни первое, ни второе.